Форум » » ГП: «Большой Чикаго», ГП/ДМ, перевод, NC-17, макси, АУ, драма, романс (прода 30.10) » Ответить
ГП: «Большой Чикаго», ГП/ДМ, перевод, NC-17, макси, АУ, драма, романс (прода 30.10)
Menada: Большой Чикаго Автор: Samayel Переводчик: Menada_Vox Бета: Sakurazuka Subaru Оригинальное название: Big Chicago Пейринг: ГП/ДМ Рейтинг: NC-17 Размер: макси Статус: в работе Жанры: АУ, приключения, драма, романс, ангст, джен, смат, без магии Краткое содержание: АУ, без магии. Дрейк Малфой отбывает семилетний срок за транспортировку наркотиков по просьбе своего прежнего парня. Последний год уже подходит к концу, и тут появляется человек с зелёными глазами, чтобы перевернуть его мир с ног на голову. Предупреждения: слэш, ненормативная лексика, ангст, сомнительное согласие, нон-кон, жестокость, употребление наркотиков, изнасилование. Дисклеймер: правообладателями вселенной Гарри Поттера и персонажей являются J. K. Rowling, Warner Brothers, Scholastic Books, Bloomsbury Books и др. Сюжет принадлежит Samayel-ю. Мой только перевод. Ссылка на оригинал: http://www.thehexfiles.net/viewstory.php?sid=8145
Ответов - 10
Menada: Глава 1. В итоге, вот до чего всё дошло. Руки цепляются за стальные прутья, тихо скрипят зубы, глаза закрыты, и чужая плоть вонзается в моё тело. Это не желание... это подтверждение прав на имущество. Так снимают стресс в этой человеческой соковыжималке. Это тишина, нарушаемая тихим хлюпаньем склизкого отверстия, которое пользуют быстро и грубо, и натужным урчанием ублюдка, который сзади получает от этого удовольствие. Это ад. Сюда по хорошим причинам попадают плохие люди. По этому принципу, я, наверно, плохой человек. Наверно, я заслужил это... каким-то образом. Это тюрьма федеральной службы исполнения наказаний, где пребывают худшие из худших. Это моя жизнь, но она не всегда была такой. Я попал сюда из рая, где ангелы смакуют шампанское и беспокоятся о брэндах. Падение было долгим. Мой род восходит к аристократии Старого Юга, к тем временам, когда такие вещи ещё имели значение. После Гражданской войны они потеряли всё и переехали на север, чтобы начать новую жизнь. Мой прадед был проницательным инвестором, как и мой дед. Что же до моего отца, то к тому времени, как он возглавил семью и завладел состоянием, которое ему оставили, он мог зажигать сигары тысячными банкнотами и при этом никогда не исчерпать даже процентов по нашим счетам. Поскольку это Чикаго, он, естественно, подался в политику. У отца был имидж человека, подчиняющего себе всех и вся, вне зависимости от их номинального служебного положения. Чикагский городской магистрат – настоящее змеиное гнездо кулуарных игроков, чьи деньги и связи могут свернуть горы, и, так как мой отец в получении взяток, очевидно, не нуждался, он быстро завоевал свойственную лидерам неприкосновенность. И дело было совсем не в деньгах... только во власти и влиянии. Сказать по правде, оглядываясь назад, я не вижу, чтобы ситуация сильно отличалась от жизни в тюрьме. Здесь всё грубее и жёстче, но принципы такие же, как и везде. Я обнаружил, что, как бы я ни обожал ее ребенком, моя мать на самом деле - любительница выпить, заботящаяся только о собственном комфорте и не склонная ни в чём себе отказывать. Она - настоящая жена-трофей, и никогда на это не жаловалась, потому что в действительности ей было наплевать. Ее муж богат, она получает всё, что хочет, остальное не имеет значения. Она - блистательная блондинка, правда, для моего отца значит едва ли больше комнатной собачки, но это ведь к делу не относится. Я знаю это, потому что во многом на неё похож. Наша семья жила в роскоши. В нашем полном распоряжении был особняк с коваными воротами и прислуга. Автомобили и шофёры, конюшни и лошади, сады и званые вечера, на подготовку которых уходили недели. Я продукт частных академий, индивидуальных преподавателей и уроков фортепиано. Я говорю, читаю и пишу по-французски, по-итальянски и по-испански также хорошо, как и по-английски. И ирония того, что моё выживание зависит исключительно от моей способности удовлетворить бугрящийся член, становится ещё более горькой, не правда ли? В высшем обществе красивая внешность – это стиль жизни. Публика удивляется, почему чрезвычайно богатые люди излучают здоровье и выглядят моложе собственных лет. На это есть вполне определённая причина. Она называется деньги. Врачи, диетологи, дантисты, пластические хирурги, персональные тренеры и бесконечное множество профессионалов, которые помогут изменить то, что вам в себе не нравится. На всё это нужны деньги. Только среди бедняков и людей низшего класса быть красивым – преступление, или проклятье. Уязвимость перед теми, кто ненавидит тебя за то, что им никогда не стать такими же. Даже если единственное, что у тебя есть, - это красивый облик и видимость успеха... фантазия о том, каково это, наверное, – быть потрясающим, как рок-звезды или знаменитые актёры... всегда найдётся сотня ожесточившихся людей, которые отберут у тебя и это... просто потому что могут. Такие люди часто сюда и попадают. Здесь красота – проклятье. Она обрекает на услужение или страдание, рабство или смерть. Если ты недостаточно силён, чтобы брать, то возьмут тебя. Как меня. Не должно стыдиться красоты, но здесь, в этом богом забытом месте, мне жаль, что я не урод от рождения, не страдаю патологическим ожирением и не волосатый до неприличия. Да какой угодно, только не гибкий, стройный и гладкий, как девушка. Здесь мой внешний вид превращает меня в товар. Единственный плюс исключительной миловидности - то, что меня неизбежно присвоит сильнейший и будет ревностно стеречь как свою собственность. Я мог закончить, как Нотт. Он был бы достаточно симпатичным, если бы не пытался сопротивляться и не полез в драку. Его замели за наркоту, как и меня, но он не был геем, и ему не хватило здравого смысла нагнуться и перетерпеть. Когда дантист вынул осколки зубов и удалил корни, у него во рту остались только «зубы мудрости». В тюрьме нет пластических хирургов, и некому было восстановить ему раздробленную височную кость, поэтому его левый глаз оплыл. Он стал тюремной шлюхой, которая обслужит каждого, кому приспичило. Что до меня, то я принадлежу Флинту. Флинт – это тот самый несчастный ублюдок позади меня, который обливается потом, урчит и засаживает со всей силы, просто со злобы, причиняя больше боли, чем могло бы быть, только потому, что ему это нравится. Флинт подозрительно отличался не только силой, но и смекалкой, притом, что он грубиян и говнюк. Он был арестован за серию изнасилований на территории всего Среднего Запада, от Мичигана до Монтаны, а также за грабёж, поджог, незаконное ношение оружия и попытку пересечь границу штата при задержании. Флинт не боится смерти... или боли... или чего бы то ни было ещё. Цель его существования – подчинять других или причинять боль, и здесь он чувствует себя как рыба в воде. Он ослепил первого же, кто затеял с ним драку, и отправил в тюремный госпиталь тех, кто тоже решил в ней поучаствовать. Очень скоро он стал главным в этой клоаке. Я тоже нашёл здесь своё место. Первую ночь я провёл в «сукоотстойнике», камере для хрупких или слабых новичков, которые дольше адаптируются, прежде чем слиться с общей массой. Я тогда был растроганно благодарен за это, потому что был перепуганным до смерти восемнадцатилеткой, приговорённым к семи годам за перевозку наркотиков через границу штата. Как оказалось, технически, аэропорт – это федеральная территория. Неважно, из какого ты штата, хранение наркотиков считается преступлением федерального значения, когда доказано намерение умышленно перевезти их через границу. Таким образом, несмотря на первую судимость, приговор был суров – заключение в федеральной тюрьме, а не в местной кутузке. Жестокая ирония «сукоотстойника» в том, что он сразу же метит новичков. Все знают, кто они и как выглядят, неделя в этой камере – и ты гарантированно станешь частной собственностью или общей игрушкой, не пройдёт и пяти минут после перевода к остальным. Флинт с дружками заявился спустя час после завтрака. Я сделал храброе лицо и сыграл свою роль лучше, чем когда-либо в жизни. Сирена... соблазнительница... каждая платинововолосая красотка, которую я видел в кино, вдохновляли моё притворство. Я откровенно совращал его изо всех сил, потребовал, чтобы он стал первым, и обеспечил ему самый яростный и сногсшибательный минет из всех, что я делал в жизни. Других тоже пришлось обслужить, но он заглотил крючок, и краем глаза я видел, как он следил, пока они наслаждались моими талантами. Ревность и жадность спасли мне жизнь. Едва я закончил с его дружками, Флинт обломал их насчёт группового изнасилования, которого они ждали, объявил меня своим и организовал перевод в свою камеру. Силовым игрокам, даже заключённым, ничего не стоит получить подобную поблажку, и я стал эксклюзивной игрушкой Флинта ещё до вечера. Делиться он ненавидит, по большей части. Мне повезло. Аминь. Многие не поверят, какой властью может обладать зэк за решёткой. Флинт контролирует здесь остальных лидеров и влияет на их решения. Его поддержка упрощает жизнь и охране, и заключённым - значит, Флинт получает, что захочет... в разумных пределах. А ещё это значит, что пока я веду себя соответственно и не прошу слишком многого, я тоже получаю, что захочу. Мне осталось всего пара месяцев, многого мне и не надо, но кое-какие нужные мне вещи весьма полезны. Тюремный врач обеспечивает смазкой. Качество никакое, просто самый дешёвый жирный гель, нефтехимия. Плохо смывается, после него чувствуешь себя грязной дешёвкой, кем, в сущности, и являешься. Это не потому, что они одобряют, или заботятся обо мне и моём удовольствии. Это из экономии. Дешевле дать мази, чем ежемесячно штопать разодранную задницу каждой тюремной «девке». Кроме смазки, мне мало что нужно, я и прошу мало. Флинту это нравится. Флинт не любит мальчиков. Он любит женщин, то есть, скорее, он их ненавидит достаточно, чтобы напасть, но предпочитает секс с ними... особенно против воли. Геев он терпеть не может, меня презирает, но на безбабье и рыбу - раком. Чтобы было проще развлекаться, он достал для меня косметику. Тушь и тени, губную помаду и лак для ногтей. Когда я сюда попал, у меня была стандартная тюремная стрижка и дешёвая униформа, как у всех. С тех пор её успели «подогнать под клиента». Брюки укоротили до крохотных шортиков, которые мало что скрывали, а волосы позволили отрастить ниже плеч. Их не стригли ни разу, и теперь я стягиваю их резинкой в хвостик. Не слишком длинный, но и такого достаточно, чтобы вкупе с моей природной внешностью превратить меня в королеву школьной гулянки для отпетого быдла. Некоторая женственность тоже помогает. Здесь, в принципе, никто не стремиться трахнуть мужика. Когда похоть зашкаливает, то и мужик сойдёт, но моё притворство немного смягчает их жестокость в процессе. На несколько минут я воплощаю фантазию в реальность, а взамен мне не портят лицо. Флинт жестоко избил последнего, кто поставил мне фингал. Не из любви ко мне, разумеется, а потому что его вещь повредили без разрешения. Жутко, да, я знаю. Из всего этого совсем не следует, что Флинт не причиняет мне боль. Когда у нас есть время и возможность уединиться, я воплощаю уже его личные фантазии. Притворное изнасилование. Или очень даже настоящее, если принять во внимание, что я бы с удовольствием оказался где угодно, только не здесь, и альтернатива у меня – регулярная госпитализация после сношений с десятками наркоманов и убийц. И года не прошло, как Нотт подхватил ВИЧ. На его месте мог быть я, и если я не буду острожен, то всё ещё могу там оказаться. От таких мыслей кулак Флинта, дёргающий мои волосы, кажется небольшой платой. Притворяться не ожидавшей нападения, насмерть перепуганной жертвой, пока он не кончит, - это не так сложно. Синяки потускнеют, воспаление пройдёт, и всё начнётся по новому кругу. Если я буду играть осторожно, возможно, мне удастся выйти отсюда только с одним шрамом. Тем, который на пояснице, сразу над ягодицами, от раскалённой добела проволоки, изогнутой в виде буквы «F». Клеймо Флинта, просто на случай, если я забуду, кто мой хозяин. Я получил его только потому, что набрался наглости чего-то потребовать, а он в тот день встал не с той ноги и показательно напомнил мне, по чьей милости я ещё жив. Больше я не забывался. Теперь коротко о том, как я дошёл до жизни такой. В тюрьме очень мало «виновных» людей, зато полно тех, кого «неправильно поняли», «подставили» или посадили по ошибке. Честное слово, в нашей системе правосудия, конечно, есть недостатки, но вероятность того, что девяносто процентов заключённых невиновны, до неприличия мала. Флинт, наоборот, гордится своими преступлениями, пусть даже его и посадили за дело, его честность иногда вносит хоть какое-то разнообразие. Я мог бы сказать, что меня подставили, что судья был несправедлив, что назначенный мне государством адвокат был придурком и выставил меня в ложном свете, всё это даже было бы правдой… по большей части. Но по факту меня выловили в аэропорту с пакетом кокаина в багаже. Не с какой-то там щепоткой для личного пользования, а с большой партией. Я делал всё, как мне сказали, то есть держал рот на замке и ждал, когда Блейз пришлёт адвоката, чтобы вытащить меня. Никто так и не пришёл. Мне было восемнадцать, я был глуп и думал, что влюблён, или что меня, по меньшей мере, хотят и ценят. Дорого бы я дал сейчас, чтобы тогда у меня была хоть капелька сегодняшнего цинизма. Блейз подобрал меня с улицы, одел с иголочки, водил по клубам и доставал любую дурь. Он был великолепен в своей утончённой жестокости, как могут быть мужчины, облечённые властью. Он был итальянцем, и ему очень нравилось, что я мог говорить на языке его предков. Я знал, что он был мафиози, но мне было пофиг. У него была потрясающая вьющаяся тёмная шевелюра, напоминающая мне о заграничных моделях от кутюр. Лучшее из генофонда Европы и неизменный шарм. А ёще у него был один из самых совершенных пенисов… на мой взгляд, во всяком случае. Я повторю… Я был молоденькой шлюхой в очень большом городе, один и без перспектив на будущее. А ещё я был глупцом, который сам выбрал такую жизнь. Дерьмовая была жизнь, скажу я вам, а потом появился Блейз, и вернул меня в мир ангелов, смакующих напитки, которые мне по возрасту были не положены, но по соответствующей цене продавались мне без вопросов. В ретроспективе я, наверное, догадывался об истинной природе наших отношений, но решил не испытывать судьбу. Блейзу приходилось бороться за место под солнцем, поскольку он стоял на низкой ступеньке иерархии, всего лишь толкач, мальчик на побегушках, и заслужить лучшее положение в «семье» ему ещё только предстояло. Семнадцать лет – слишком мало для такой горы обязанностей, но Блейз был красноречив и не терял голову там, где другие начинали паниковать. Я этим восхищался. Много ли моих сверстников могут позволить себе поселить меня в уютной квартире и водить по магазинам по первому требованию? Прикид уличной проститутки он заменил нарядами, в которых я выглядел богиней. С ним я был совсем не против, если эти наряды потом летели на пол, едва гас свет. Он был хорош в постели, то есть моё к нему влечение было так сильно, что мне, честно говоря, было всё фиолетово, лишь бы он был внутри так часто, как только я заставлю его захотеть, а хотел он часто. Такая влюблённость заставляет встречать энтузиазмом любую идею. Когда он сказал, что ему нужно от меня маленькое одолжение, я согласился без вопросов. Чёрт… Я даже гордился тем, что могу быть ему полезен не только в постели. Не то чтобы я преуменьшал свои заслуги на этом поприще, но ещё до встречи с ним моя самооценка была разгромлена, и то, что он давал почувствовать себя нужным, кружило голову лучше любого наркотика. Так что я сделал, как он просил. Я теперь знаю достаточно, чтобы с уверенностью предположить – кто-то предупредил службу безопасности ещё до моего появления. Мне едва исполнилось восемнадцать, и то, что на мне было надето, стоило больше, чем годовой заработок местного персонала. Подозреваю, что Блейз послал меня, потому что знал – под него копают. Я и сейчас даже не догадываюсь обо всей причинно-следственной подоплёке, а тогда тщательно игнорировал его «бизнес», но результат оказался всё тот же. Блейз и к зданию суда близко не подошёл бы, не говоря уж о том, чтобы каким-то действием обнаружить связь со мной. Так что меня, вроде как, подставили. Служители закона смачно потирают руки, когда дело касается наркотиков. Они их обожают. Не так, как клубная молодёжь… не всегда так, по крайней мере, но глобальная картина такова, что они обязаны наркоте стабильным доходом и карьерой. Если бы не те, кто хочет отрываться по-полной на вечеринках или просто всё забыть, копам пришлось бы вплотную заняться серьёзными преступниками или нарушителями правил дорожного движения. Наркотики обеспечивают постоянный поток несложных уголовных дел и продвижение тысяч юристов и клерков по служебной лестнице в таких масштабах, которым позавидует любая фирма с Уолл-стрит. Дурь – это их кусок хлеба с маслом, исчезни она, как этого желают люди, и система рухнет за одну ночь. Служба охраны правопорядка живёт плотью и кровью торчков и глупцов, как раздувшийся клещ на собачьей спине. В наши дни “закоренелый преступник” - это слоган. Судьи – существа политические, даже если не избираются голосованием. Им приходится следить за тем, что они говорят и делают, постоянно думать, что станет с их карьерой через несколько лет. Судья, проявляющий милосердие, будет заседать в местном суде десятилетиями, в отличие от строгого судьи, отправляющего уголовников за решётку, который всегда будет героем общественности. Конечно, в целом безобидному человеку, который совершил невероятную глупость, этот подход почти не оставляет возможности выкрутиться. Такое случается чаще, чем вы думаете. Мне предъявили обвинения по всем статьям, какие только смогли пришить к делу, а когда часть из них с меня сняли, оставив только самые существенные, это выглядело огромной заслугой назначенного мне судом адвоката. С тех пор я успел осознать простой факт: назначенные судом адвокаты общаются с подзащитными всего несколько недель, в крайнем случае, месяцев, тогда как с судьями и прокурорами они работают каждый день. Негласное соглашение между сторонами состоит в том, что при рассмотрении характерных дел прокурор предъявляет груды обвинений и хорошенько запугивает подзащитного. Потом адвокат “спасает” его, добиваясь снятия или сокращения обвинений, но не настолько, чтобы освободить. Они делают достаточно, чтобы ты чувствовал себя везунчиком - ведь ты проведёшь в тюрьме меньше времени, чем предполагалось изначально. Я отреагировал, как и многие до меня. Я был слишком ошеломлён и испуган, чтобы ясно осознавать что бы то ни было, а до этого неделями кис в городской тюрьме, алкая хоть каких-то перемен. Я согласился признать себя виновным по оставшимся пунктам и надеяться на милость правосудия. Теперь от этого меня разбирает смех. Не счастливый смех... смех, полный гнева и горечи. Я получил семь лет. У судьи работа такая. Он далеко не наивен, он ведь уже столько лет отправляет людей в тюрьму. Он совершенно точно знает, куда посылает тощего, несведущего подростка. При вынесении приговора они вполне могли включить и такой абзац: “... суд приговаривает Вас, обвиняемого, к семи годам лишения свободы и анальных сношений с уголовными преступниками-рецидивистами, с возможностью причинения ими Вам тяжких телесных повреждений, влекущих пожизненную инвалидность или летальный исход, и более того, суд находит это весьма забавным и надеется, что Вы будете много кричать, когда Вас пустят по кругу.” Семь лет. Мне исполнится двадцать пять накануне освобождения. Это уже совсем скоро, но встают и новые проблемы. Появившийся за семь лет навык держать норку смазанной для удобства не представляет большой практической ценности. Что может быть хуже? Ответ: неизвестность. Я умею только доводить до оргазма и отлично выглядеть при этом. Единственное, что ждёт меня снаружи, - это проституция, снова, пока меня не убьют или не арестуют. Я всё ещё миловиден, но так будет не всегда, а мой следующий парень, вероятно, окажется точно таким же, как Блейз. Я уголовник. Это как невытравляемая татуировка с надписью «Не нанимайте меня на работу». После тюрьмы нет будущего, во всяком случае, такого, которое не приводит в неподдельное отчаяние. Некоторые возвращаются сюда снова и снова. Они нуждаются в этом месте, потому что нигде больше не могут устроиться. Пройдут оставшиеся мне два месяца, но вот куда потом пойду я? Домой, к семье, мне не вернуться. Я для них мёртв, и был мёртв ещё до того, как попал сюда. Для моего отца стало травмой уже одно то, что его отпрыск – отъявленный педик, но что при этом он предпочитает одеваться как девчонка, оказалось последней каплей. Я думал, они всё ещё в отпуске в Гемптонах. Мне было семнадцать, и я обожал выбираться из дома, брать БМВ и кататься по Бойстауну, «голубому» округу Чикаго, высматривая симпатичных парней, которые всегда в курсе, где намечается вечеринка. Даже если в клуб не пропускают, молодость и красота проведут куда угодно. Я побывал в каждом из них. Я вернулся домой в шесть утра, слегка под кайфом, и на моей походке ещё сказывались старания двух горячих парней, всю ночь по очереди трахавших меня до умопомрачения, оделяя кокаином, от которого я всегда становился совершенно ненасытным. Я считал, что ночь прошла отлично, пока, всё ещё одетый как девушка, не столкнулся в дверях с отцом. Полчаса спустя я сидел в такси с разбитой губой и сотенной купюрой, большая часть которой ушла на оплату поездки обратно в деловую часть города. Очень скоро я оказался без гроша, а мой отец отрёкся от меня и не отвечал на мои телефонные звонки. Удивительно, сколько людей обожает тебя, когда у тебя есть богатство и внешность, и в равной степени удивительно, как быстро они начинают тебя презирать, когда богатство кончается. Когда у меня осталась одна только внешность, я и годен стал только для одного, но для выживания этого было достаточно. Всё было не так плохо. У меня появилось фальшивое удостоверение личности, и меня снова стали пропускать в клубы. Я знал, у кого можно достать наркотики, чтобы развлечься перед «основным блюдом», а на действительно симпатичных «девок» всегда есть спрос, что гарантировало мне стабильный доход, когда я попривык. К теперешнему положению вещей я тоже привык. Полагаю, мне повезло - когда я попал сюда, у меня уже был опыт. Я принял ситуацию как профи - и выжил. Я видел больше дюжины тех, кого заразили или покалечили. Двое даже погибли. Нотт завидует им по-чёрному. Он десятки раз попадал под наблюдение как суицидник, и, на мой взгляд, любой, в ком есть хоть капля сострадания, дал бы бедняге умереть. Мир был счастлив, выкинув его в отбросы, но поразительно, как настойчиво следят, чтобы он остался в живых, и продлевают его мучения. Он не сделал ничего настолько ужасного, чтобы заслужить всё, что он перенёс. С другой стороны, мне трудно испытывать к кому-то жалость, когда я держусь за стальные прутья решётки, издавая необходимые звуки, говорящие, что мне больно и страшно, и пытаясь сделать так, чтобы Флинт кончил побыстрее и остался настолько доволен, что не станет бить. Ещё два месяца. Куда идти… после ада?
Morrisol: Ммм... Интересный перевод. Интересное АУ. Menada, Вы молодец :) Хотелось бы узнать когда можно ожидать продолжения? P.S. Такой вопрос... А что лично Вас зацепило в этом фанфике, и... что заставило Вас его начать переводить?
Menada: Morrisol На 75% - лексика и фразеология, это просто челлендж, там как минимум 4 вида жаргона и сленга (тюремный, наркоманский, гомосексуальный, американизмы); на 20% - ГП/ДМ, согласующийся с моими предпочтениями по правилам яойной кодировки; на 1% - относительно стойкий POV; остальное - субъективизм вкупе с тем, что мне автор нравится. А прода - прямо сейчас.
Menada: Глава 2. Странно, но я испытываю нечто, похожее на ревность, когда новых обитателей «сукоотстойника» выпускают к основному населению. То есть, похожее, скорее, не на настоящую ревность, а на профессиональную зависть. Я всегда беспокоюсь насчёт миловидных новичков. Я должен быть самым привлекательным из всех, кого трахает Флинт, от этого зависит моё положение. Если вдруг появится кто-то помоложе, покрасивее и поинтереснее, я, стараясь выжить, могу оказаться подстилкой для половины корпуса, а это прямая дорога к СПИДу и смерти, помимо дюжины венерических заболеваний, способных сделать мою жизнь в целом весьма хреновой. Я дважды переболел гонореей, спасибо Флинту, который развлекался с новичками и вернулся с подарочком для меня, но я знаю, что бывает и хуже. Я просто хочу, чтобы его внимание было сосредоточено на моей, и только на моей заднице, пока я не выйду отсюда. Нет никого красивее меня… во всяком случае, здесь. Конкуренция слабая, но кто знает? Всего-то и нужно - ещё один симпатичный юный гей, который по жизни наломал дров достаточно, чтоб загреметь сюда, и Флинт избавится от меня, как от дурной привычки. Уродливые или заурядные не представляют интереса. Их задницы будут ободраны до мяса к утру следующего дня. Нет, Флинт примечает тех, у кого есть внешность, либо некоторый гонор. Он перепробует их вечером или перед завтраком, или хотя бы выберет одного, а остальных отдаст своим парням, но меня он всегда держит под рукой. Моё преимущество в том, что я послушен. Я не создаю проблем, не требую заботы, я делаю то, что он хочет, так, как он хочет… и делаю это хорошо. Ежедневно и почти еженощно я поздравляю себя с удачей: у Флинта нормальный член. Не огромный, не маленький, просто нормальный. Про пахана из соседнего корпуса ходят слухи, что у него аппарат больше, чем моё предплечье. Попади я к нему, мой проход был бы уже разработан настолько, что я бы не годился ни на что, кроме минета, и то от случая к случаю. Мужчины так же тщеславны, как и женщины, только проявляется это по-другому. Ни один мужчина не захочет трахать парня, чья задница расхлябана настолько, что заставляет чувствовать себя плохо экипированным. Это ранит их драгоценное эго. Хуже всего отморозки с худосочием. Их эго зависит исключительно от способности причинять другим боль… чем-то кроме члена. Я к таковым не отношусь, поскольку, во-первых, трансвестит, и к тому же пассив. Какое мне дело, если у меня небольшой? Большой бы только мешался в процессе, и за исключением нескольких клиентов ещё до Блейза, никто особо не обращал на него внимания ещё со времён старшей школы, и меня такое положение вещей вполне устраивает. Через два месяца я покину эту выгребную яму, а ещё через пару недель, глядя на меня, никто и не определит, что я здесь был… если только не увидит «F» у меня на заднице. А если увидит, то вряд ли в этот момент станет отвлекаться по мелочам – будет слишком занят совокуплением. Я ни слова никому не сказал о дате своего освобождения. Пожизненников, которые никогда не покинут это место, задевает, когда зэки, которые рады, что им есть, куда пойти после освобождения, строят планы на будущее. Плохие вещи случаются, когда обозлённые начинают завидовать. Безопаснее делать вид, будто мне всё равно, и ещё безопаснее выглядеть несчастным. Слейся с фоном, не поднимай головы - и ты не имеешь значения. Привлекать внимание – дело главарей, а не нас, остальных. Время от времени какой-нибудь новичок встряхнёт устоявшиеся порядки, как это сделал Флинт, как это сделал его предшественник, но у большинства из нас нет личности, нет амбиций - и поэтому у нас намного меньше поводов для беспокойства. Флинт - один из тех, у кого есть власть, даже здесь это налагает определённые обязанности. Дабы оставаться боссом, ему приходится ежедневно добиваться, чтобы его боялись и уважали, и постоянно напоминать людям не испытывать его терпение. Большую часть времени здесь тихо, но он всегда грубее, когда на взводе, так что я люблю тихие времена больше, чем кто-либо, кого вы встречали. Новых сучек выпускают в люди. Они все разномастные, каждый заходит сюда с новой униформой и дешёвыми одеялами, их по очереди проводят в камеры, которые им предстоит обживать, если только кто-то, в чьей власти это сделать, не переселит их. Вот светловолосый бандит-самоучка в татуировках, но он юный и низкорослый. Скорее всего, дитя трущоб, который насмотрелся рэпа на MTV и попытался войти в большую игру, как гангстеры в кино. Здесь кино не показывают, и белые подростки из трущоб уже в первую неделю учатся давиться членом и не шуметь, когда их жарят в задницу. Наверное, он будет сопротивляться, и это значит, он закончит, как Нотт. Ещё один, кожа да кости, волосы грязно-русые, пепельные. Тонкий, да, но посмотреть особо не на что. Кто-нибудь, наверное, оставит его себе хохмы ради... по крайней мере, на некоторое время. Ещё один, встрёпанный, как черт. С волосатыми руками и вечерней щетиной на семь часов раньше положенного, но маленький и жилистый. Его могут и вовсе проигнорировать. Уродливых иногда не трогают, а если и трогают, то обычно это единовременная мера, чтобы утвердить над ними превосходство, и им больше никогда не придётся это терпеть. Здесь что-то не так. Очень даже не так. Последний из новичков никак не должен был попасть в ту камеру, как остальные. Он выше, такого же роста, как Флинт, и двигается как змея. Униформа паршивая, здесь все такую носят, но под ней сплошные мускулы. Он не качок, просто сильный, сдержанный, как сжатая пружина. Тюремная стрижка под машинку, оставившая ему только угольно-чёрный «ёжик», напоминает армейскую, и он чистый и загорелый, как спортсмен. Я не могу не наблюдать за ним исподтишка, я всегда так делаю с новоприбывшими, но он оглядывает толпу, и мне приходится отвернуться. Я никому не могу смотреть в глаза, иначе у Флинта будет повод устроить мне адскую ночку. Глаза. Вулканы, зелёные, как жадеит. Напряжённые, как у маньяка. Властные. Может, остальные и знают, что не так с этой картиной, а мне сказать нечего, моё дело маленькое. Мне всегда приказывают отойти и смотреть, именно это я всегда и делаю. Флинт настроился попробовать новичка в нашем отделении после завтрака. Он знает, что я ненавижу смотреть на это, и знает, что я ненавижу конкуренцию. Пожалуйте, так я и знал: Зеленоглазка попал в наш блок. Я любителей рисковать за милю чую. Я здесь только и делаю, что наблюдаю за людьми, у меня уже шестое чувство выработалось на такие вещи, только благодаря ему я остаюсь в живых. Я не люблю интересные времена, я люблю тихие времена, а этот мерзавец точно создаст проблемы. Он может всё разрушить, а перемены – это последнее, что мне надо. Мне осталось только два месяца. Два! Если он перевернёт здешние порядки, я могу потерять место. Может статься, меня будет пялить другой главарь, или меня отдадут чьим-нибудь прихлебателям, просто из принципа. За завтраком я не могу не смотреть на него. Выражение лица у меня, наверное, убийственное. Как же хочется, чтобы кто-нибудь замочил его прямо сейчас, и потенциальные проблемы просто испарятся. Но его никто не убил. Эта сволочь заставила опустить глаза первого же, кто только собрался с ним поцапаться. Эти грёбанные глаза! Люди знают, что он опасен, как тихий омут, где угроза притаилась у самой поверхности, того и гляди вырвется наружу. Тот, другой, отступил. Очко в пользу Зеленоглазки, но такие выходки только провоцируют интерес Флинта. Глаза и гонор Флинта не пугают. Его ничто не пугает. Он живёт под стать своему имени. Он - скала, и ничто не может напугать скалу. Эта разборка будет между ними двумя, а Флинт всегда побеждает. Всегда. Во всяком случае... лучше б он постарался. Я не хочу этого. Я хочу оказаться где угодно, только не здесь, но деться больше некуда. Поэтому это и называется тюрьмой. Мне придётся смотреть, как разворачивается это безумие. Я его ненавижу. Если бы взгляды могли убивать, его бы уже закопали. Завтрак окончен, и все разбредаются, кто на прогулку во двор, кто по камерам. Зеленоглазка сам не ведает, что творит. Любой, у кого есть хоть капля мозгов, пошёл бы во двор. Потолковать, заключить сделки, показать силу и улучшить своё положение. Но нет… он идёт по коридорам обратно в камеру, которая пока что его. Обратно, туда, где тихо и где Флинту с дружками никто не помешает. Я иду следом за ними, как всегда. Я не могу сказать нет. Флинт любит заставлять меня смотреть на всё это, зная, что меня от этого тошнит. Я ненавижу жестокость, и я ненавижу кровь, и я ненавижу смотреть и на то, и на другое одновременно. Какая милая ирония в том, что я вынужден жить и выживать в клоаке, где видишь такие вещи так часто. И я увижу их снова всего лишь через несколько минут. Один кивок Флинта – и охранник отходит на несколько шагов и исчезает из поля зрения. Или он по опыту знает, что Флинту лучше позволить получить желаемое, или он куплен с потрохами. В любом случае, Зеленоглазка уже в своей камере, у открытой двери, скидывает дешёвые кроссовки, которые здесь выдают. На липучке, а не на шнурках, чтобы с их помощью вы не могли повеситься или задушить кого-нибудь. Не то, что б им не было всё равно, даже если вы придушите кого-то голыми руками, но коль скоро они не предоставляют вам средств это сделать, с них взятки гладки. Зеленоглазке звездец, и это знают все, кроме него. Тишина такая, что можно услышать, как упадёт иголка. Флинт и трое лучших парней из его шайки продолжают наступать. Я держусь поодаль, как обычно. Предполагается, что так я и должен делать. Когда его завалят, я должен буду только смотреть. Ещё один грёбаный глупец, который будет скрежетать зубами и прятать пылающее лицо, потому что здесь не то место, где слёзы встречают сочувствие или что-то значат для кого-нибудь, кроме тебя самого. Я ненавижу это всё, каждую секунду этого… а потом они заходят. До угроз дело так никогда и не дошло. Даже будь у меня в мозгах кнопка обратной перемотки, а в глазах – режим замедленного воспроизведения, я бы не смог уловить все детали. Зеленоглазка врывается в их кольцо, прочь из камеры, взрывается действием. Я знаю, что его круглая пятка раздробила хрупкие кости плюсны Флинта. Я видел, как костяшки пальцев врезались в нежную плоть в основании горла. Я видел, как конечности попадали в захват, сгибались и выкручивались, пока не затрещат хрящи и не заскрежещут кости. Это они кричат, а не он. Четверо против одного, и четверо проигрывают… сокрушительно. Он не издаёт ни единого звука… но он улыбается. Ему это нравится. Он думает, это весело. Он даже не прилагает усилий. Никто не двигается так. Никто из тех, кого я когда-либо встречал. Не в реальной жизни. Он скользит. Никаких лишних движений, только действие и результаты. Остальные всё ещё пытаются встать и драться, но у него теперь преимущество. Им больно, они в замешательстве и злятся, а он на ногах и хозяин положения. Каждый раз, когда одному из них удаётся встать, он снова укладывает его на пол. Я не знаю, что делать. Я надеюсь, что он меня не заметит. Он всё испортил. Я хочу сбежать. Я хочу обмочиться. Я хочу закричать, но я не смею сейчас привлекать к себе внимание. Всё меняется прямо на моих глазах. Моя жизнь гроша ломаного не стоит. Моя безопасность харкает кровью и пытается подняться на ноги. Я кусок мяса, и нет волка-вожака, которому я принадлежу. Я умру. Я никогда не выберусь отсюда невредимым. Всё кончено. Зеленоглазка подписал мой смертный приговор. Мне оставалось всего два месяца! Он возвышается над ними, молча, как и раньше, и он смотрит на меня. Я осознаю, что меня всего трясёт. У меня стучат зубы, хотя здесь жарко, как в печке. Я не могу не смотреть в ответ. Его кулаки всё ещё сжаты, и на руках кровь. Его лицо как грозовая туча. Он выглядит как бог. Он выше нас всех, могущественнее, увереннее, непоколебимее любого из нас. Ничто не сможет свергнуть его с небес. Ничто. У бога зелёные глаза, и его взгляд заставляет меня чувствовать себя низшим существом, которое выползло из нечистот на брюхе, как провинившийся пёс. Я сознаю, как низко пал, когда смотрю в эти глаза. Он не смотрит на побеждённых им людей. Флинт у него за спиной, бесшумный и полный злобы, вытаскивает стальной штырь из штанины. Проходит миг - и я снова здесь, в аду, где мне и место, и у меня есть выбор. Кто сказал, что все перемены - к худшему? Флинт перережет ему горло металлической заточкой и свергнет его с пьедестала… если я ему позволю. Потребовался всего лишь вздох. - Сзади. Ах, какое сладкое предательство. Флинт платит за свои преступления. За все сразу. Он всё ещё не боится, но скоро он даже не в сознании. Даже Флинт никогда никого не калечил так сильно. Если он выживет, то никогда не будет прежним, никогда не будет достаточно сильным, чтобы причинять другим вред. Влажный, тошнотворный хруст, и я на коленях у стены, расстаюсь с завтраком и плачу. Я очень давно не плакал, но не могу сдержаться. Слишком много всего. Всё меняется. - Эй, ты! Кто хозяин в этой дыре? - Флинт. Я слышу, как он пинками поднимает остальных. Слышу стоны от ударов по самому ценному. Я не поднимаю головы, жду, пока они закончат разборку. Всё вокруг расплывается, искажено и жутко. Я знаю, что мне надо в туалет. Я снова слышу Зеленоглазку. - Ответ неверный. Кто-то кричит. Он узурпирует власть. Удостоверяется, что вопросов не осталось. Меня бьёт неконтролируемая дрожь, и желчь капает с подбородка. - Кто… здесь… хозяин? - Ты… хозяин. - Вот теперь правильно. Ваши задницы принадлежат мне. Если вы хотя бы посмотрите на меня косо, пожалеете, что не оказались на его месте. Ты и ты, подбирайте его и валите в лазарет. Ты, скажи своим корешам, кто теперь держит базар. Эта камера теперь мой кабинет, раньше отвечали перед этим сосунком, теперь отвечаете мне. Распишите им, что с ним произошло, и передайте, чтобы, на хрен, проявили уважение, когда придут говорить со мной, или я использую их для разогрева, а потом отделаю следующего, кто попадётся на глаза, просто смеха ради. Этот останется… теперь он принадлежит мне. Это он про меня говорит. Мне приходится обращать внимание. Моя жизнь зависит от этого, а у меня рвота на подбородке и слёзы на лице. Я снова там, где начинал. Я не знаю, что ему нравится, или чего ему хочется. Нет шаблона. Облажаюсь хоть раз - и меня заклеймят или порежут. Он убийца, и он ничего не боится. Такие люди опасны, потому что им неведомы сожаления и угрызения совести. Они сделают что угодно, когда угодно, по любой причине, какая придёт им в голову. Последствия для них - ничто. Когда-то мне нравился такой тип, до того, как я узнал, что значат эти вещи. Опасность, власть и сила возбуждали меня, до дрожи в коленях и бабочек в животе. Вид лютого, сильного мужчины отзывался болезненной пустотой у меня внутри, потому что он не был во мне, трахая, пока я не кончу на простыни, выкрикивая его имя и умоляя не останавливаться. Сейчас они только приводят меня в ужас, потому что я знаю, что ещё они могут сделать, и я боюсь, что они сделают это со мной. Надо вставать. Они уносят Флинта восвояси. Его рука свисает под неправильным углом. Лицо искалечено до неузнаваемости. Зеленоглазка ждёт меня, стоя в дверях камеры, и на терпеливого он не похож. - Заходи. Это твой новый дом. Попробуйте вести себя послушно после того, как на ваших глазах человека едва не забили до смерти. Я бы сказал, вам «слабо», но я подвержен и сарказму, и преуменьшению. У меня безостановочно трясутся руки, так что я прижимаю их к бокам, пока захожу в камеру, и молчу. Я слышу, как скользит и лязгает решётка двери, но она не запирается, пока охрана не опустит общий рубильник всего корпуса. - Умой лицо. Эта дешёвая, паршивая косметика, наверно, потекла, когда я плакал. Должно быть, я выгляжу дерьмово. Я не хочу это делать. Никогда не хочу и не хотел, но сейчас ещё сильнее, чем всегда. Меня тошнит и трясёт, отлить хочется так сильно, что аж привкус во рту, но я не смею оскорбить его. В камерах напротив, через коридор, люди. Решётки не дают личного пространства. Я привык к этому. Уже поползли слухи. Этот человек теперь заправляет в нашем корпусе, и если он смог сломать Флинта и ещё троих помимо него, никто не захочет разозлить его. Они будут соблюдать тишину, пока он будет меня трахать, и выкажут уважение, когда он закончит. И мне придётся через это пройти. Флинта больше нет, и это новый хозяин. Мне надо взять себя в руки настолько, чтобы дать ему, что он хочет, или он вышвырнет меня, как объедки псам. Вода еле тёплая, но, попадая на лицо, всё же ощущается, как иголки. Мне надо сделать это быстро, так что приходится безжалостно тереть руками; высушиться нечем. От звука льющейся воды в мочевом пузыре спазмы. Пожалуйста, Боже, не дай мне обмочиться. Он ждёт, и это мой единственный шанс произвести хорошее первое впечатление. - Иди в угол. Сядь на край койки. Я перемещаюсь и сажусь на дешёвый металлический каркас шконки, привинченной болтами к бетонному полу. На ней стандартный, как на всех нарах, матрац и кусачее одеяло, одно из тех, от которых бы всё чесалось, не будь сейчас так жарко, что ими никто не накрывается. Он стоит спиной к миру, закрывая меня от взглядов. Это будет минет. Я уже могу сказать. Слава богу, потому что я не вынесу траха, не обоссавшись в процессе. - Держи рот закрытым, для своего же блага. Делай только то, что я скажу тебе, и ты не пожалеешь. Будешь нарываться – пожалеешь очень сильно. А теперь уткнись головой сюда и сиди тихо. Он шепчет, так что его слышу только я, и держит мои волосы за косичку на затылке, переходящую в хвостик. Моё лицо прижато к его паху, к дешёвым брюкам униформы, и он двигает бёдрами. Ширинка расстёгнута, но болт он не вытаскивает. Предполагается, что я сделаю это за него? Он велел делать только то, что сказано, и я знаю, что следует слушаться, но я не понимаю. Никто не видит меня, а он двигается и издаёт звуки, как будто я отсасываю ему лучше, чем кто бы то ни было в его жизни, но моё лицо у него в промежности, а у него даже не стоит. Так предполагается, что я должен делать именно это? Просто притворяться, что я беру у него в рот, и ждать, пока он закончит? Меня тошнит оттого, что я не знаю, что мне делать, и всё ещё до боли хочется отлить. Проходит минута, от силы две, он издаёт звук, похожий на стон, напрягаясь, как мужчина, спускающий в искусный рот. Он отступает назад и возится с ширинкой так, что стороннему наблюдателю вне камеры должно казаться, будто он расслаблен и у него слегка повышенная чувствительность после оргазма. Я просто ссутулился на краешке шконки, размышляя, какого чёрта происходит. А потом он прошептал напоследок: - Ты поставил на меня. Ты выиграл. Теперь я ставлю на тебя, и я совсем не умею проигрывать. Играй свою роль - и отделаешься легко. Облажаешься – я устрою тебе такие неприятности, что мало не покажется. Считай, что это моё спасибо. Я слезаю с койки и вытираю рот рукавом, направляясь к санузлу. Я стараюсь делать всё так, как делал, когда мне кончали в рот, но меня так чертовски трясёт, что трудно вспоминать. Если народ предположит, что я веду себя неестественно, поскольку перепуган до смерти, они будут правы. Я полощу рот и сплёвываю в раковину, затем спускаю шорты и сажусь на унитаз. Забавно, но я всегда так делал. Будучи ещё ребёнком, доводил этим отца до белого каления, пока не подрос и не стал делать так, чтобы он думал, что я делаю это стоя. Я не поднимаю головы, чтобы нельзя было читать по моему лицу. Здесь быстро теряют способность краснеть, но я снова чувствую себя голым и уязвимым, как раньше. Я всё понимал до сегодняшнего дня, а сейчас мне опять всё внове. Я закончил довольно быстро, и тихо пристроился в уголке. Он стоит, облокотившись на решётки, раскинув руки, как крылья, и смотрит на крошечный грязный мирок, который внезапно стал его вотчиной. Я всего лишь его частичка и знаю это, и моя задача – заботиться, чтобы он был удовлетворён в течение двух месяцев. Два месяца, и освобожусь от этого, но до тех пор я принадлежу ему, однако я ничего о нем не знаю. Я знаю, что он опасен, и я знаю, что у него явно не все дома, но я также знаю, что он понимает идею благодарности, и он только что проявил ко мне нечто вроде милосердия. Я рискнул подать голос, только чтобы спросить. Я всё время держу голову склонённой, стараясь излучать полное послушание, надеясь, что я не ошибся насчёт странного проблеска доброты, который я только подозреваю в его душе. - Как мне называть тебя? Он не оборачивается, даже не шевелится, и на пару ударов сердца в этой загаженной маленькой камере повисло молчание. - Гарри. Гарри Блэк. Наверное, мне тоже надо тебя как-то называть. Имя? Моё настоящее имя больше не значит ничего. Я уже много лет его не использовал. Дрэйк Малфой был избалованным мальчиком из высшего общества, завсегдатаем вечеринок. Дрэйк Малфой умер в деловом центре Чикаго, когда его отец перестал отвечать на его звонки. Дрэйк Малфой умер, когда отсасывал мужчинам за деньги и наркоту, чтобы остаться в живых и забыть, чем он занимается. Дрэйк Малфой уже история. Он слышит имя, которое сегодня слышат все. - Ди. Что ты хочешь от меня? Я сделаю всё, что ты захочешь. - Ди... расслабься и получай удовольствие. Очень скоро здесь станет по-настоящему интересно.
Morrisol: Menada Спасибо за ответ и... Огромное спасибо за проду :)
Menada: Глава 3. Это были самые сюрреалистические недели моей жизни, а это о многом говорит, учитывая, что я бродил по улицам Чикаго во время наркотического прихода. Гарри Блэк – мой альфа-волк, а я теперь его собственность. Флинт вылетел отсюда без лишних вопросов. Они обязаны вылечить его в какой-нибудь больнице, но он больше ни для кого не представляет угрозы. Его коленный сустав на правой ноге раздроблен, лицо кое-где пришлось восстанавливать по кусочкам, но, так как он всего лишь тюремное отребье, они не станут слишком стараться, а сломанные Гарри пальцы означают, что Флинт, вероятно, никогда не сможет поднять что-то тяжелее полной ложки или чашки кофе до конца своих дней. Когда он вернётся сюда, его поместят в особую зону для инвалидов и стариков. Блэк – это одни сплошные противоречия. Он может говорить, как моряк или водитель-дальнобойщик, а когда захочет, изъясняется как профессор или поэт. Какова вероятность того, что те странные вещи, которые он произносит время от времени, будут узнаны жалкой тюремной подстилкой? Он знает, что я знаю, что у него есть образование. Я так удивился, когда он процитировал строфу «Ада» Данте, что случайно прошептал в ответ название книги. Тюремные подстилки, в общем-то, не вспоминают свои индивидуальные занятия по истории и литературе, и только я мог узнать Шопена и выдать название мелодии, когда он насвистывал её от скуки. Когда я смотрю на него или шепчу источник его странных цитат, он только усмехается слегка, или подмигивает, когда нас никто не видит. Он умеет быть поразительно жестоким, и у него это так хорошо получается, что остальные на его фоне выглядят тупыми скотами, чем и являются, но за всем этим скрывается джентльмен, кто, кажется, не имеет не малейшего желания причинять боль слабым... точнее, мне. Я не могу не быть признательным за это. Уверен, вы понимаете, почему. Он перенес пластическую операцию. Этого не отличишь, если только вы не учились в элитной школе и не знаете точно, на что обращать внимание. Его лоб. Кожа там слишком гладкая, лоснится сильнее, чем обычно, и мимические морщины, которые появляются у людей, когда они хмурятся или улыбаются, с одного бока кажутся немного не такими. Сведённый шрам или пересадка кожи на месте старой раны. Отличная работа, а это означает деньги. Меня не принуждали к сексу уже три недели. Ни с ним, ни с кем-либо ещё. Он притворяется. Велит своим подельникам отвалить, чтобы он мог расслабиться, пока ему отсасывают, но всё точно так же, как раньше, и я убедительно играю свою роль. Я видел его член. Краем глаза, пока он отливал. Ему нечего стесняться, и я благодарен, что он не использует меня, как мог бы. Не то чтобы это было что-то из области фантастики, или анатомии, больше подходящей для мула, но он крупный, и будь он груб, как Флинт, эта штука могла бы нанести мне серьёзные повреждения. Честно говоря, не будь того, что я выжжен изнутри и меня всем существом воротит от секса, я бы постарался соблазнить его трахнуть меня, просто чтобы доказать, что я сумею. Если бы он захотел меня, он бы меня получил, и я бы сделал это, только чтобы обезопасить своё положение здесь, приложил бы все силы, лишь бы ему понравилось настолько, чтобы он держал меня при себе, но, кажется, его это не заботит. Он в моём вкусе. Мрачно красивый, загорелый и мускулистый, властный и опасный, но он очень отличается от того типа мужчин, с которыми я всегда знался. Я совсем его не понимаю. Бывают моменты, когда он смотрит на меня, и я сознаю, что он всего лишь мужчина… и не такой уж натурал, как многим кажется. Он думает об этом… как трахнет меня… или кончит мне в рот, просто чтобы снять напряжение, но никогда ничего не предпринимает на этот счёт. Я вижу это в глубине его глаз, но даже когда вокруг никого нет, он не допускает и намёка на это. Он знает, что может взять, что пожелает. Его никто не остановит, но он не берёт. Не то чтобы я хотел этого, но я не могу понять, почему он этого не делает. Будь он действительно натуралом, он бы не подавал тех крошечных сигналов своего влечения, а он подаёт их точно так же, как и большинство мужчин в моём присутствии. Сколько крыс вы знаете, которые проигнорируют сыр прямо у себя под носом? Может… может быть, Гарри Блэк просто не крыса. Он весь в делах. Целыми днями и ранним вечером здесь идут приглушённые переговоры с другими заключёнными, перебежчиками из разных банд. Сообщения передаются почти безостановочно. Он заключает сделки, строит репутацию, заводит союзников и покупает одолжения, где только может. Охрана всё это старательно игнорирует. Обычно они ненавидят новичков за то же, за что и я... перемены разрушают обстановку, которую хотелось бы сохранить мирной. В этот раз они без возражений позволяют Блэку заниматься своими делами. Они почти не расследовали то, что Флинт был при смерти, и впоследствии Блэка никак не наказали. Обычно, кто-то вроде Блэка оказывался в карцере просто из принципа, изолированный в наказание за серьёзные нарушения порядка. Что-то неправильно настолько, что я это чувствую, но никто не смеет это озвучить. Если он и подсадной коп, то самый сумасшедший с начала времён, и последний, кто так его назвал, на собственной шкуре узнал, каково это – расстаться с зубами через кишечник. Я начинаю подозревать, что охранник кивнул Флинту по пути в камеру Гарри Блэка не из внутренней жалости к последнему, а насмехаясь про себя над тем, что должно было вот-вот произойти с Флинтом. Блэк чего-то добивается, но я не знаю, чего, и знать не хочу. Я просто хочу остаться в живых. Странное ощущение. У меня нет цели. Я должен чувствовать облегчение, и, по идее, чувствую, но в то же время я в ужасе. Раньше я знал, чего ожидать. Я получил свои вещички из прежней камеры Флинта, но Блэку всё равно, накрашен я или нет. Каждая мелочь в моём поведении рядом с ним будто происходит в первый раз. «Девка» поглупее рискнёт сделать что-то более серьёзное, нежели изменить внешность, просто чтобы прощупать границы дозволенного и узнать, что сойдёт ей с рук. «Девка» поглупее нарвётся на трёпку... или на старое доброе – и крайне унизительное – групповое изнасилование. Я придерживаюсь тактики крошечных шажков, и он никогда не обращает на это внимания и не говорит ни слова. Он не расценивает мои действия как акт неповиновения, и, кажется, его не заботят маленькие изменения в поведении или внешности. Я слушаюсь его безоговорочно, когда он соизволяет обратиться ко мне, и я поддерживаю иллюзию того, что он использует меня ради секса ежедневно или через день. Больше никаких требований. Ни единого. Это сводит меня с ума. Я не знаю, какую роль мне играть, я не знаю, каким будет завтрашний день, и я понятия не имею, что делать дальше. Три недели я поддерживаю эту охренительно безумную фикцию, притворяюсь его шлюхой и при этом не делаю ничего больше, кроме как кладу голову ему на колени на несколько минут. Странно, но в этом больше интимности, чем в сексе, которым я привык обеспечивать. Так близко к нему, и всё же совершенно порознь, играя назначенную мне роль. Иногда это пугает почти так же сильно, как рутина отсасывания Флинту по-настоящему. В игре неизвестные факторы, и мне только стыдно за мокрые пятна от слёз, которые я один раз оставил на его брючине. Я никогда не плакал, когда действительно делал минет… почему… почему это вселяет в меня такой страх? Я чуть не забыл зайти к врачу за новой баночкой вазелина. Я незаметно спустил в туалет остатки из предыдущей, просто ради поддержания видимости того, что мы тут бываем заняты, когда никто не смотрит. Я даже не знаю, по какой статье он сидит. Легко предположить, что за убийство. Он убьёт и глазом не моргнёт. Я знаю, он может. Он слишком умный, слишком образованный, чтобы быть здесь, слишком благопристойный, чтобы иметь какие либо дела в таком месте, как это, но он здесь. Я был просто невежественной шлюшкой, которая позволила своему парню уговорить себя на роль ходока с наркотой, но какова его история? Сначала он задавал мне вопросы. О других главарях, о расположениях, и бандах, и кто здесь реальные игроки. Я отвечал так же тихо, как он спрашивал. Я рассказал ему, с кем держать ухо востро и как вести дела с другими главарями наиболее эффективно. Он сознаёт, что я пойду за ним. Теперь же он не спрашивает ничего, кроме бессмысленных маленьких вопросов о всякой ерунде. Откуда я знаю Шопена? Играл на пианино девять лет. Почему я узнал отрывки из вольтеровского «Кандида»? Потому что я, на хрен, читал эту проклятую вещь. Сатира, направленная против тупости и самодовольства в характерах псевдо-интеллектуалов восемнадцатого века, была блестящей, но эта хрень СЕЙЧАС НЕ ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЯ К МОЕЙ ЖИЗНИ! Я ненавижу эти вопросы, но что я могу сделать, кроме как тихо отвечать, держа свои жалобы при себе? Злить его не входит в мои планы. Просто… разве захочет тот, кого ждёт дерьмовая жизнь, чтобы ему напоминали о том, какую жизнь он потерял? Жаль, что он этого не понимает. Такие глубокие. Его глаза всё ещё гипнотически завораживают, вот почему я провожу много времени, разглядывая пол. У меня выбивает почву из-под ног всякий раз, когда он велит смотреть на него, когда он со мной разговаривает. Я теряюсь на секунду и, очнувшись, гадаю, что он только что сказал. Меня пугает то, что после того, как я семь лет заботливо оберегал себя, одна пара зелёных глаз может поставить меня в положение, где ещё чуть-чуть – и я облажаюсь. Я всё время вспоминаю, как он выглядел, стоя над Флинтом и остальными. Я знаю, что он не бог, но всё равно чувствую себя болезненно неловко за все ошибки, которые сделал, и за малодушные, глупые деяния, которые совершил. Он знает, что я боюсь. Его. Перемен. Смерти. Он понимает это, но здесь нет места мягкости. Его действия говорят, что он не причинит мне вреда без необходимости, но я не могу поверить ни во что… не могу себе это позволить. Что-то затевается. У него такой довольный вид, как будто он уверен в том, что всё отлично, но сегодня с ним никто не совещается. Что-то запущено в движение, и скорее всего, это связано с ним, а то бы он не выглядел настолько довольным собой и не был бы настолько спокоен. Я едва не кричу от напряжения, а он выглядит как на воскресной прогулке по парку. День проходит как в замедленной съёмке, и у меня ломит всё с головы до пальцев ног каждую грёбаную секунду этого дня. - Когда ты закрываешь глаза, что ты видишь? Пляжи, бары, ранчо за городом? Или другую страну? Где бы ты хотел быть? Мы одни в его камере, как и всегда в эти вечерние часы, вот в это время и начинаются те глупые вопросы. У меня болит нутро, потому что моя жизнь перевёрнута вверх тормашками, а он продолжает спрашивать о вещах, которые причиняют боль и не влияют на мою жизнь. Мне надо отвечать, а может быть и нет. Я просто не знаю. Я в опасной близости от того, чтобы послать его подальше по пешему эротическому маршруту, я даже чувствую на губах эти слова, но прикусываю язык и даю ответы, какие он хочет. - Я ездил в Европу, когда был маленьким. Мне нравилась Италия. Раньше я представлял, что у меня есть маленькая вилла где-нибудь в тихом месте, подальше от дорог, где мне никто не надоедает, и я могу просто наслаждаться побережьем и горами, когда мне вздумается. Вот о чём я мечтал раньше. - Раньше? А где ты мечтаешь очутиться теперь? Это уж слишком. Пусть лучше мне врежут, чем терпеть это. Боль будет явной, но короткой, а это словно яд замедленного действия. Это самоубийство, которого я на самом деле не особенно боюсь. Я и раньше хотел умереть. Может быть, это будет даже лучше, чем то, что ждёт меня за стенами тюрьмы. Я чувствую, как надламываются тиски, в которых я себя держал, и слова звучат раньше, чем я смог остановиться. - Да где угодно, только не здесь! М#дак! Иди ты на ###... мать твою! Что угодно, только не эта ср@ная дыра и твои грёбаные вопросы и это... это грёбаное шоу уродов, которое я называю жизнью! Мне ничего больше не снится. Ничего! Ты доволен? Спроси что-нибудь ещё! Я опять плачу, чёрт. Я орал слишком громко. Народ это наверняка слышал. Ему придётся что-то предпринять. И это будет больно. Он скатывается с койки, медленно, спокойно. Я слышу, как она скрипит, даже если мало что вижу, поскольку в глазах всё расплывается. - Иди в угол. Я вываливаюсь с нар и иду, куда сказано, вытирая лицо тыльной стороной руки, чтобы в глазах прояснилось. Меня мутит. Я сделал это. Я зашёл слишком далеко. А ведь я знал так много и никогда не испытывал судьбу. Я сделал это. Здесь гаснет свет, время отхода ко сну, но я, конечно же, не мог подождать несколько минут до тишины и покоя. И, конечно же, я должен был поставить его в такое положение. Он не дурак. Если он позволит сучке безнаказанно наорать на себя, ему придётся проводить дни, сражаясь за контроль над людьми, которые в настоящий момент уже подчиняются ему. Я падаю на колени, глотаю слёзы и жду, когда он расстегнёт ширинку. - Нет! Встань и повернись. Спускай штанишки, сук@, и подставляй задницу. Тебя надо научить, кто тут главный, мать твою, – так я научу. Я точно нарвался. Я разозлил его настолько, что он это сделает. Я не думал, что он сделает, но теперь он вынужден. Я всё ещё гадаю, действительно ли он этого хочет. Я не могу сохранять бесстрастное лицо, как с Флинтом. Там был распорядок, рутина. Всегда одно и то же. Теперь я не знаю ничего и ни к чему не готов. Я перестал смазывать проход после двух недель без секса. Я стал слишком самоуверенным, и если он настолько зол, чтобы сделать это, я не посмею отпроситься на минуточку за смазкой. Мне светит лазарет. Карательный трах всухую уложит меня в госпиталь, где наш ублюдочный доктор вколет мне местную анестезию и дозу пенициллина и наложит несколько стежков в заднице, чтобы вылечить последствия того, во что я ввязался. Всё что я могу сделать – это повернуться, скинуть шорты и положить ладони на стену. Меня трясёт, колени подгибаются, а потом мои волосы наматывают на кулак, меня вплотную прижимают к стене, пинками раздвигая ноги в стороны, так что зад оказывается уязвимым и готовым к услужению. Я слышу, как скользит вниз молния на его ширинке, его локоть упирается мне в спину. Я чувствую горячее дыхание на своей шее, и его голос тихо шепчет мне в ухо то, что предназначено только для моих ушей. - Кричи, или нам обоим звездец. Извини, но мы должны это сделать, и так, чтоб это выглядело правдоподобно. Он вламывается в меня сзади, и поначалу я так удивлён, что не могу издать ни звука, только судорожный вздох. Сейчас темно. Никому ничего особо не видно. Он не трахает меня. Просто две тёмные фигуры, одна крупная, другая поменьше, сцепленные вместе и достаточно близко друг к другу, чтобы при должном звуковом сопровождении можно было подумать, что меня трахают со злости так, дабы я на всю жизнь запомнил этот урок. Я стал издавать звуки, как для Флинта, как только собрался с мыслями. Не стоит заблуждаться, это действительно больно, но не так, как я воображал. У меня останутся синяки и ссадины, но по большей части оттого, что мои бёдра многократно впечатывают в стену. Не будет никакого лазарета. Мне не будут накладывать швы, пока я буду лежать, задрав вверх колени. Единственная цена, которую я плачу – это постараться, чтобы для других обитателей тюрьмы он выглядел жестоким. Мне хочется смеяться от облегчения. Никто настолько хороший не должен быть здесь. Я самая удачливая “девка” из всех, кто когда-либо ходил по земле, и я бы запел, если бы это не могло угробить нас обоих. Он швырнул меня на пол, изобразив, что кончил, и я пытаюсь подползти к унитазу, чтобы, играя на публику, немного поблевать. В темноте он очень правдоподобно кидается за мной и хватает за волосы. Они знают, что он шепчет смертельные угрозы и обещания расплаты, но его слова слышу только я. - Твоё место на шёлковой постели и при свечах. Под поцелуями звёздного света, с пузырьками шампанского на язычке. Здесь тебе не место. Я тут почти закончил, и твоя помощь не будет забыта. Тебе только что скостили срок. На выходе тебя будет ждать машина. Если хочешь увидеть меня снова, предлагаю сесть в машину. Просто чтоб ты знал... причинить тебе боль – всё равно, что разорвать Мону Лизу пополам. Я бы никогда не разрушил нечто прекрасное. А теперь лезь в койку, а как залезешь, лежи тихо. Он отбрасывает меня обратно на пол и шествует к своей шконке, как рассерженный тигр. Я ползком добрался до шорт, а потом на нары, стараясь помнить, что моё состояние должно казаться плачевным на вид и на слух, даже в полумраке. Они все уверены, будто мне только что разодрали задницу, чтоб я не выступал. Они никогда не узнают, что моё сердце парит. Семь лет. Мне семь лет не было так хорошо. Этот человек не такой, как Блейз... или Флинт... или кто бы то ни было ещё, кого я видел или о ком слышал... и он хочет меня. Меня не хотели кроме как ради тёплой норки, чтобы кончить, с тех пор, как... ну... с тех пор, как я был слишком юн, чтобы знать про норки и то, как кончают. Скажи мне такое кто-то другой, я бы счёл его болтуном вроде Блейза. Гарри Блэк заставляет меня верить в него. Это чего-то да стоит, правда? Начинается новый день, и каждому понятно, что у меня всё саднит. Даже притворяться не надо. Мои бёдра ударились о стену, по крайней мере, две дюжины раз. Если я прихрамываю под аккомпанемент всеобщих насмешек, это потому что мне чертовски больно. Я благодарен за боль, как никогда раньше. Я могу легко сыграть свою роль. Теперь он не задаёт мне вопросов, и, вероятно, не может знать, что я о нём думаю. Так даже лучше, что он не знает. То, что люди знают о ваших чувствах, даёт им над вами власть. Единственное преимущество перед ним, которое у меня есть, в том, что он не знает, что я думаю о нём или что чувствую к нему. Я даже не секса хочу, я хочу его. Я хочу, чтобы он был моим. Я хочу, чтобы он не думал ни о ком, кроме меня. Не потому, что я владею им, но потому, что я хочу его больше, чем всё, что я когда-либо хотел. Большая часть человеческих эмоций, за исключением страха, стала мне чуждой с тех пор, как я попал сюда, а он разбудил их снова всего за пару недель. Я знаю достаточно, чтобы понимать, любовь – это шутка, которая никогда не перестанет быть смешной, пока вам нравятся дерьмовенькие афоризмы. Так вот, любви, может, и не существует, но когда ты настолько желаешь кого-то, когда нуждаешься в ком-то так, будто это твой персональный кокаин, от которого хочешь кайфовать бесконечно, что-то существовать должно. И оно должно быть настолько значимым, чтобы стараться заполучить того человека во что бы то ни стало. День спустя мы возобновляем “рутину”. Мне надо зайти в угол... и ждать на коленях. Он громко расстёгивает “молнию”, заявляя всему миру, что я его и ничей больше. Его рука мягко лежит у меня на затылке, пока я издаю тихие звуки и слегка двигаюсь, как по-настоящему. Это порыв. Я глупец. Я скользнул рукой к нему в гульфик. Он не смеет пошевелиться, и я шарю там, стараясь достать его член из брюк, не выходя из роли. Поднимаю глаза, и он произносит одними губами: «Тебе не нужно этого делать». Я только улыбаюсь. Я не наслаждался членом во рту с тех пор, как видел Блейза в последний раз. Мне было восемнадцать, когда я в последний раз желал кого-то и делал то, что у меня получается лучше всего, из самых праведных побуждений, хотя и с неправедным человеком. Он взвинчен настолько, что у него только чудом не лопаются сосуды от напряжения. Флинт никогда не получал такого минета. Я не просто отсасываю, чтобы побыстрее довести его до оргазма и закончить с этим... Я занимаюсь любовью с его членом, используя свой рот. Это акт поклонения, замаскированный под секс, чтобы никто не догадался. Мне нравится, что его притворное равнодушие даётся ему с таким трудом. Я наслаждаюсь тем, как он наполняет мою ладонь, тёплый и наливающийся с каждой секундой контакта, пока не твердеет, как камень. Толстый, длинный и скрупулёзно чистый. Воспользоваться таким - одно удовольствие. Его сперма – жидкая благодарность, и я глотаю всё до капли. Приятно снова гордиться сексом, даже среди этого ада. Он может забрать меня обратно на небеса... а я напоминаю ему, что оно стоит усилий. Три дня. Три дня я делал ему лучший минет, какой только могу. Он смотрел на меня другими глазами, но никогда не говорил ничего необычного. Он не может не сознавать: я это сделал, потому что я... я одобряю его. Он смотрит так, будто оценивает меня. Взвешивает меня. Не моё тело... мою душу. Он не сказал мне, когда они придут. Моё освобождение приблизили, никого не предупредив. Только что я был номером, а вот меня уже конвоируют в офисы, выдают мою одежду и личные вещи, позволяют одеться, вручают документы и провожают на выход. Я так и не получил возможности сказать ему что-нибудь. Он так ничего и не сказал. Он всё ещё в той камере, а я выхожу из здания. Куда я пойду? Что я буду делать? Как он найдёт меня? Не должно быть ни одной грёбаной вещи, которая заставила бы меня оглянуться на то место, где я провёл последние семь лет своей жизни, но я всю дорогу смотрю назад, гадая, вдруг он устроил так, что мы сможем попрощаться. Хотя бы просто махнуть рукой. Хоть что-нибудь. Это было так давно, я и забыл, как чисто пахнет снаружи. Вонь страха, ненависти и злобы от тысяч мужчин уносит ветерком. Это кажется ненастоящим. Я нечасто выходил во двор. Флинт предпочитал оставаться поближе к своей камере или в тренажёрке. Я всегда находился при нём. От неба кружится голова. Оно идёт вверх и ввысь до бесконечности. Рядом ещё несколько тех, кто сегодня откинулся. Чуть подальше стоит автобус, который отвезёт нас обратно в город. Наши документы включают и список контактов служб занятости, которые устраивают на работу с судимостью, и благотворительных организаций, ночлежек и приютов. А ещё дальше, в нескольких футах от автобуса, стоит чёрный седан с затенёнными стеклами. Остальные поплелись к автобусу. Я не знаю, что делать. Что, если он здесь не для меня? Я верил в него... там... где больше не во что было верить... но сейчас это выглядит безумием. Это чистый сюр, а у меня голова кружится, мутит, и нервы шалят. Я не привык принимать решения. Я не принимал никаких решений в течение семи лет, кроме тех, что принимают молча во имя собственного выживания, и думаю, что разучился их принимать. Если я постучу в окно машины, меня конвой оттащит или просто пошлют подальше? Дверь открывается, пока я стою тут в сексуальном наряде-мини, который Блейз купил мне семь лет назад. Я – тюремная шлюха в юбке и топе устаревшего фасона, провонявшая выхлопами серы и сероводорода из преисподней, к которой принадлежала. Что обо мне подумает человек, выбирающийся из салона? Он одет в униформу шофёра, вплоть до традиционной фуражки. Он выходит и открывает заднюю дверь, потом отступает, такой же жёсткий и официальный, как его головной убор. Я не могу разобрать выражение его лица сквозь солнечные очки, которые он носит, но его челюсти сжаты, а из-под козырька выглядывает рыжая чёлка. - Мистер Блэк передал, что Вам понадобится транспорт. Если Вам понадобится что-то ещё, пожалуйста, обращайтесь. Это по-настоящему. Это должно быть настоящим. Я не прикорнул в камере, замечтавшись о вещах, которые никогда больше не вернутся в мою жизнь. Может, это глупо, но я себя ущипнул, просто на всякий случай. Мне больно, значит, это реальность. Я забираюсь на заднее сиденье седана, проводя руками по плюшевой обивке. Каждый дюйм отделан в светлых бежевых или коричневых тонах. Это мягчайшая вещь из всего, на чём я сидел или к чему прикасался за эти годы. Я глажу материал сиденья и не могу остановиться, потому что это та-а-ак охренительно приятно на ощупь. Последняя машина, в которой я ехал, была полицейской. Потом были грузовики для перевозки заключённых и тюремный автобус. В этой машине нет перегородки между водителем и задним сидением. Я просто не обратил внимания, а ведь мы уже едем. - Куда... куда мы едем? Голова водителя не сдвинулась ни на дюйм, автомобиль выезжает на дорогу к скоростной трассе. - В пентхауз мистера Блэка, если только Вы не назовёте другое место назначения, и в этом случае я должен отвезти Вас, куда Вы пожелаете. - Мистер Блэк появится в ближайшее время? - У меня указания передать Вам этот пакет, пока мы не выехали на трассу. Полагаю, ответы на Ваши вопросы внутри. Он передаёт назад конверт. Весьма толстый конверт. Он даже не запечатан. Ещё до того, как я вижу письмо, взгляд цепляется за баксы. Всё двадцатками. Должно быть, здесь пара тысяч долларов. Хватит на дешёвое жильё или путешествие, куда я захочу. Достаточно, чтобы твёрдо сделать первые шаги в новой жизни - где угодно. Если я отправлюсь в какое-нибудь тихое местечко, я смогу растянуть их надолго. А потом я беру записку. “Многие предпочли бы взять деньги и сбежать. Они твои, если ты хочешь этого, без всяких ограничений. Ты не знаешь, куда тебя везут, и ты должен быть полным психом, чтобы тебя это не беспокоило. Я понимаю. Ты поставил на меня однажды, и я надеюсь, что ты не пожалел об этом. Я прошу тебя поставить на меня во второй раз. Если отдашь деньги водителю, он отвезёт тебя ко мне домой. Там очень удобно. Ты заслуживаешь того, чтобы наслаждаться этим комфортом. Если оставишь их себе, он отвезёт тебя, куда захочешь, и я надеюсь, что в твоей жизни всё будет хорошо. Если ты подождёшь и останешься на месте, я буду там, и очень скоро. Если ты предпочтёшь уехать, не дождавшись меня, обратно вернуться не сможешь. Нам нужно о многом поговорить, но я ни на чём не настаиваю. Делай, что хочешь. Это твоя жизнь. Но если ты поставишь на меня, ты не пожалеешь. Твой, Гарри.” Сколько людей оказывается на жизненных перекрёстках, которые навсегда оставляют на них отметины? Все мы? Я сижу в авто с шофёром, которое стоит шестьдесят штук, и у меня на коленях пара тысяч долларов. Две тысячи долларов вполне реальны. Это настоящее. Я не участвовал в трудовых программах в тюрьме. Флинт был слишком занят тем, что трахал моё лицо или зад, чтобы позволить мне заработать немного денег или навыков на будущее. У меня есть наряд и сумочка в тон, полная всякой мути, которую я едва помню. У меня нет денег и нет будущего, если только я не возьму вот эти две штуки наличных. Я могу оказаться где угодно в США ещё до конца недели. Я могу начать заново, и никто не будет указывать мне, что делать. Я могу выйти из машины где угодно, найти себе парня, у которого окажется немного кокса, чтобы отпраздновать мою свободу. Я отвык принимать собственные решения. Я просто-напросто до чёртиков боюсь. Дрожащими руками я запихиваю деньги обратно в конверт, а потом перебрасываю его через спинку сиденья передо мной, размышляя, что же, на хрен, со мной не в порядке. - Отвезите меня... отвезите меня в рай. И включите кондиционер. - Как пожелаете. Система климат-контроля за несколько секунд понижает температуру в салоне до свежести пятидесяти* градусов, и трасса до Чикаго – это лента бегущего асфальта, стали и скорости. Я еду туда, где ангелы смакуют шампанское. Я еду домой. ____________________ *Примерно 10° по Цельсию (прим. переводчика)
Morrisol: Прода, прода, прода... :))) Ням *утащила* О, а Вы ещё и на Слэш Ворде выкладываете?.. Тогда я переезжаю туда.
Ася: Зарекалась читать не законченные фики, но опять не удержалась ))) Бум ждать еще )))
Menada: Текст 3 главы отбечен и заменён. Что-то мало на форуме народу... Наверное, больше не стоит тут выкладывать... Я загляну сюда как-нибудь...
Morrisol: Menada Ндаа... Форум и действительно медленно, но верно умирает :(( больше не стоит тут выкладывать... И всё же, выкладывать стоит. Не расстраивайтесь, что тут так мало народу...
полная версия страницы